По-моему, что-то идёт не так. Ты не должна так себя вести, ты - благовоспитанная дама. Или это я - благовоспитанная дама?!

Это был коридор! Или дух этого коридора, не иначе.
Высокая и сухопарая, с ног до головы в чёрном, она несла на лице годовой запас белил и мерила камни таким взглядом, будто они самые греховные и низшие создания на этом свете.

«Интересно, от неё люди сразу убегают или перед этим ещё молят о пощаде?» - мелькнула лихая мыслишка, а воображение услужливо подбросило картинку, как баронесса вытаскивает из лифа платья кирпичи и начинает прицельно отстреливать поклонников.

«Интересно, она похожа на старую жабу или на лысую крысу без этих фресок?» - Адельхельм увлечённо следил за разрушением косметики и параллельно прикидывал свой моральный ущерб на тот случай, если штукатурка всё же осыпется.

Ему чужды какие-либо нормы морали, для достижения цели пойдет на все, что угодно, исключая, разве что, самопожертвование. Да и вообще, не привык жертвовать чем-то своим, отводя эту роль другим людям.

К Церкви относится спокойно, однако, ярый противник ее вмешательства в светскую жизнь, а тем более в свою.

Юноша понимал, что для того, чтобы иметь возможность быть нечестным, сначала надо было быть полной противоположностью. Однако, самый главный урок, вынесенный графом из начала своей карьеры был другим. Слова человека ценнее его золота.

Хотя я бы поступил именно так. Лишить возможности действия и самому находиться рядом, дабы не возбуждать подозрений. Надеюсь, что он не настолько умен

Количество колец на толстых пальцах казалось Ойгену показателем дурного вкуса в той же мере, как и показателем богатства.

- И чем же это мне поможет?
"Ничем. Это поможет мне"

- Кто? - вместо того, чтобы завизжать, позвать стражу и вести себя, как положено прекрасной графине, Эрика злилась. - Кто я? Брюхо? Или это у меня брюхо?

Леди фон Тиленау оказалась вовсе не так проста, как можно было подумать! Ну кто поверит, что дама с таким опытом ношения длинных платьев, больше похожих на доспехи, спутается ножкой в шлейфе?

Кем бы ни были эти люди, им совершенно необязательно видеть двух растрёпанных дам, одна из которых вообще мужик.

Дама казалась ему самым страшным злом, какое только можно встретить утром на тёмной лестнице. Ну почти самым страшным – иначе почему он тогда сбегает вместе с ней, а не от неё?

«Будет обидно, если зубы тоже отвалятся… Где ж я тут новые зубы найду? Врать придётся дамам и господам. Буду говорить, покойный барон фон Тиленау приходил, к Адельхельму ревновал, вот и выбил.»

Аристократки все были какие-то ненадёжные: только пальцем тронь, и они уже осыпаться начинают.

«Болит-то как, зараза! Как будто глаз на нос съехал! Интересно, я смогу это замазать, или даже у Зельды не хватит на это белил? Ну графиня!»

Внезапно на ум пришла хитанская колыбельная, которую матери поют маленьким дочерям.

Стандарт был коварно двойной, и самого Хавьера не касался. Он себя честным не считал. Он считал себя очень честным. Таким, что хоть белые ризы подавай, но только попозже, когда прятаться будет не надо.

. При свете факела можно было рассмотреть незнакомца. Он был весь какой-то бесцветный и узкий. Как будто он шёл по слишком узкому коридору и сплющился, чтобы не застрять. Ряса намекала, что некто как бы священник, но Хавьер в это не верил. Его собственное одеяние намекало, что он как бы дама и даже как бы баронесса, но ведь за всеми этими юбками и корсетами всё равно мужчина. Так и этот некто может оказаться кем угодно.

Он скучал. Откинулся на спинку кресла, обвёл глазами зал. Увидел только отползающие задницы. «Отчего же не на четвереньках, любезные? Матушка оценит», — эта второсортная комедия утомляла, а Неферет решила споить сына. Исса был поольщён таким вниманием. Первые пятнадцать минут, а потом ему надоело. Он только поглядывал на подбегающих с подносами и кувшинами рабов так, будто поменялся с Кахотепом местами. Рабы бледнели, потели и отползали. Это веселило на пару минут, но скучно было просто зверски.

- А почему нельзя? - где забор, ну? Где надписи «Окада Рафу, не ходи сюда»?  Нет надписи – значит, можно.

Слышал ли сквозь неясную полуявь что-то священник? Часто морочит сознание. Что-то тихой тенью скользнёт по грани слуха и воображения, а потом гадай-угадывай: было или не было? Вид или привид, стень или здань?

-Ууууу! – протяжно завыло и застонало в коридоре, эхом оттолкнулось от стен и обрушилось на стоящую у ниши фигуру. Гремящий голос был похож по звучанию одновременно и на женский, и на мужской. Хитано решил, что воображение лжесвященника должно само решить, как будет интересней. – Проооочь, жалкий смертный!
Хитано подобрал факел, наклонился к лежащему без чувств незнакомцу и тщательно его изучил:
- Эй! Жалкий смертный, ты там живой?

- Знаешь, Бог ни разу мне не ответил, сколько я ни просил. Значит, я правда искал не там.
Он прижал руку сильнее, пока не стало больно:
- И Он, получается, здесь?
«Но я не слышу Его. Я слышу только тебя».

У ног золотого идола осталось лежать тело женщины. Её, Мутемуйи, тело. Спокойное лицо, руки раскинуты в сторону – будто в попытке обнять. И сердце почти не билось. Удар – и тишина. Удар – и тишина.
Тело было живо. Но Мутемуйи там уже не было.
Она обнимала пустоту. Пустота светилась ослепительным белым. Это был тот оттенок, который женщина никогда раньше не видела: не тысяча радуг, на которые обычно разбивался свет, а чистое сияние. Сияние, выжигающее пустоту из груди.

На Та-Кеме опустились душные сумерки. Золотая ладья Реа уже ушла за горизонт, и только бледнеющая полоса на небе напоминала о том, что ещё совсем недавно солнце было высоко. В этой стране у ночи – самые быстрые крылья.

А на небе разгорались звёзды. И кеметы увидели то, что нигде больше не увидишь: снежно-белый поток делил небо на две части. Небесная река Сандзу открылась людям с птичьими глазами. Река, которую ранее видели только тайо. Река, делящая мир живых и мёртвых точно так, как Тикуго разделила страну сикомор и империю вишен.

Прозрачная вода таит в себе иной мир, в котором царствуют законы гармонии. Посмотрите на воду. Попытайтесь разгадать её загадку. Смотрите долго и внимательно. Но всё, что вы увидите, — это отражение своих глаз.

Насчёт своей божественности двадцатишестилетний император сильно сомневался. Ему с самого детства твердили, будто он потомок оками Аматэрасу, продолжатель рода богов на земле и так далее. А потом, когда всё тому же ребёнку начали преподавать абсолютно не нёсшую практической пользы (на первый взгляд) историю этиго, выяснилось, что «тайо» - это солнце. Тайоме - дочь солнца, тайоко - сын солнца. Все мы братья и сёстры!

Хорошее слово – «беречь». Оно куда лучше, теплее и правильнее, чем «война», хотя  война от этого не менее настоящая. Пока она таится только в словах, прячется в мыслях. Её ждут, пытаются угадать, когда она придёт – а значит, война уже есть.
«Беречь» - это спрятать. Укрыть, заслонить собой от всего, что может причинить вред или просто омрачить взгляд. Беречь можно кого-то, а как беречь себя? Сора не умела.

Каждому изменчивому, но такому свободному,  времени природы, подобно годам быстротечным, характерен и ветер свой. Холодный, пронизывающий, склоняющий гордые души; внезапный и порывистый, вторящий смирится, вот только будет ли слушать многовековой ясень эту мелодию, затрагивающую  глубины сумрачного нрава; изменчивый, способный как убаюкать и распустившиеся цветы горной красавицы, так и пробраться к её корням. Крупица сада, с виду благоухающего красками, поддается, и дуновению  ветра, и далеким лучам, но все же солнца, что в горах, что в доле родном. Ками, не надеющиеся на подношения, а из ветра все берущие – прихоть ли?

Война никогда не бывает кстати, даже если к ней долго готовятся все стороны. Точно также не бывает «кстати» весенний паводок. Пусть реки разливаются каждый год примерно в одно и то же время, всё равно кто-то не успевает подготовиться. А рекам всё равно, они покидают берега тогда, когда им это нужно.

А у Алоли и правда все было просто. Если страшно, надо пойти к тому, кто заберет страх. Если не знаешь, как поступить, надо пойти к тому, кто научит как.

— А все жрецы жадные, дорогая. Просто не рассказывают об этом. Стыдно.

Доспехи холодной тяжестью легли на плечи, напомнив: война — это не красивое развлечение. Война — это тяжело и больно, пыльно и грязно, кроваво и долго. Даже самые короткие войны очень долгие, как будто один день растягивается на тысячу лет.
Когда идут войны, время замирает, отворачивается. Ему больно видеть, как одномоментно разрушается то, что так долго создавалось.

Пока Ами расчёсывала и укладывала волосы хозяйки, Сора вернулась к письмам, адресованным её мужу. Она внимательно изучила каждое послание сэйнару-хандзи и каждый ответ, который на него последовал. Письма Рю она понимала лучше, и не только потому, что знала его. Слова Татибана-сан были похожи на горсть цветных бумажек, пущенных по ветру. И летят красиво, и даже смысл какой-то есть, вот только летят они только туда, куда ветер подует. Увы, но именно благодаря сэйнару-хандзи беседа в письмах так и осталась просто изящной словесной игрой.

«Что бы было, если бы в ответ на мое первое письмо пришли бы сразу эти пару строк и все? – как один из вариантов – самый разумный, хоть и краткий, но зато какой понятный.  Суть дела, позиция с сомнениями или с желанием найти решение. Взгляд, медленно, словно не желая уходить, перевелся на иную цель, отрываясь от бумаги. -  Слова о надежде, вот только где она спряталась, когда  нет возможности эту надежду обезоружить».

Принять решение и с головой. Кобры, сандал, мирт и ладан. Сакура, умэ и дым костровой. Белый и розовый, алый и золото, синий и ввысь. Шесть серых уток над крышами поднялись. Шесть ярких селезней вскинули два крыла. Шесть трубачей, обезумев, венчают прах. Шесть белых цапель танцуют у берега на воде. Шесть поседевших волос у нищего в бороде.
Птица Бенну схоронила мирровый шар-топаз — это раз. Синий журавль между рогов вола — это два. В зале sub rosa затвор притвори — три. Ночью кружись в танцевальном пире — четыре. В жёлтую землю всмотрись опять — это пять. Между ветрами в тихой развилке сесть — шесть.

Гобелены снова дохнули пылью, Юлиана подхватило вихрем и вынесло из зала в ковыли. В пальцах – рукоятка кухонного ножа, которым дочь нарезала овощи. Дерево хранит тепло её руки.
Старое поле, старые камни, старый Юлиан. Старое-старое, пыль, рассыпаться… И только сталь в руке – настоящая.

Шёпот тянул за собой. От плотного клубка отделялись липкие нити, опутывали. И скоро мир стал нитями. Чёрными шепчущими крепкими нитями. Шёпот обволакивал. Ткался в чёрное плотное покрывало, закутывал в себя. Скоро мир стал шёпотом. Тысячи голосов шептали вразнобой, каждый о своём. Тёмная дорога приближалась. Бесконечная, истоптанная тысячей несуществующих ног. Омытая тысячами слёз несуществующих глаз.

Туманы — чьи-то растворённые жизни, чьи-то забытые вздохи, чьи-то осушённые слёзы, чьи-то истлевшие одежды. Чьи? Неверна гать через топь, шаток тын из полуистлевших сосен, испарилась вода святая из мглистых объятий кладбищенских. Не прогонишь ведьму, не уйдёт нечистая. А кто чист?

Воздух звенел и искрился. Блестели отточенные клинки атаме, а над головами громыхнуло небо, требуя смерти. Гордячка отпрянула на мгновение, оглушенная исходящей от Лорелей силой, но вовремя вспомнила: какое бы могущество не вложил Нуберу в тело Верховной ведьмы, её собственная сила от вида чужой меньше не станет.

Все эти люди здесь – не друзья ей. Да и те, кто приехал с ней из её родной страны, тоже. Все кеметы ниже по статусу, они слуги. Как можно с ними дружить? Есть только старый жрец, но он уже почти впал в маразм. Скоро Реа заберет его себе, и тогда вообще будет не с кем поговорить.

У этой женщины не было возраста, как не было и лица: к высокой смуглой девушке, гостье из дальних земель, обратилась белоснежная маска: ветка горьких ягод рябины на снегу, росчерк летучих крыльев на облаке, кровавый отпечаток под тонкими иероглифами на шероховатой бумаге. Тихо щёлкнул веер, прячась в расписном шёлке широкого рукава. Небрежный жест велел придворному молчать: не этой девчонке распоряжаться здесь. Не её земля, не её слуги.

В горах были свои опасности: вспомнить ту же ямаубу, стаю огромных волков и рощу плотоядных деревьев. Но там Ямада были на своей земле и выживали по её законам.  А сейчас дом слишком далеко.
Они уже не могут повернуть назад, но, по крайней мере, в их силах сделать так, чтобы пребывание в стенах Нары не затянулось дольше необходимого. Столица - злой город, не для тех, кто вырос в горах.

— По праву, данному мне кровью, что течёт в наших телах с начала времён. По праву, данному мне небом, что смотрит на нас. По праву, данному мне солнцем, что видит нас. По праву, данному мне именем моего отца и дыханием моей матери, — тёмно-синие глаза спокойно обвели людей. — Я объявляю войну.

- Алоли, - голос Хему был подчёркнуто безэмоционален, но дочь чати вздрогнула, как от удара. Она стояла в полосе света, комкая парик в руках и не смея поднять глаз. Было заметно, что она снова дрожит. – Задержись, я хочу поговорить с тобой.

Конечно, Ранофер объективно был ни  в чём не виноват. Ни в чём таком, в чём нельзя было бы обвинить всякого придворного. Только вот какая штука, если ты живое божество, тебе абсолютно плевать на любые «не».
— И ещё ты велишь найти нового виночерпия, — царевич повернул голову к страже: — Ранофер любит выпить. Исполните его желание: пусть вместо воздуха он дышит виноградной кровью.